<Бертельс. Навои... Литературная жизнь эпохи Тимуридов

Бертельс Е.Э. НАВОИ. ОПЫТ ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ
М.-Л.: Изд. АН СССР, 1948.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ ЭПОХИ ТИМУРИДОВ

Посмотрим теперь, какой характер носила литературная жизнь той эпохи. Прежде всего нужно отметить, что из созданных в те годы литературных произведений сохранилось до наших дней весьма многое. Мы располагаем подлинными рукописям того времени, в некоторых случаях даже автографами. Однако утверждать, что литература эта хорошо изучена, все же едва ли возможно. Придется даже, пожалуй, сказать, что авторы, писавшие на тюрки, изучены значительно лучше, особенно навои и его ближайшие предшественники. А в месте с тем нет сомнений в том, что, несмотря на начавшийся в то время мощный рост тюркской литературы, господствовавшим литературным языком по-прежнему оставался язык персидский. Мы имеем вполне объективные доказательства этому. Сам Навои оставил нам небольшое по объему, но крайне ценное по содержанию произведение “Собрания утонченных” (“Маджалис ан-нафаис”), в котором он перечисляет всех известных ему поэтов той эпохи и дает каждому из них краткую характеристику. Навои делит их так: 1. Поэты, конец жизни которых совпал с его юностью (т.е. с серединой XV в.), но которых он лично не видал; он называет 42 таких поэта.2. Поэты, с частью которых он встречался в детстве, но которых в 1491-1492 гг. уже не было в живых; их 84. 3. Поэты, еще живые, с которыми он общался и дружил; их 105. 4. Современники, пишущие неплохие стихи, но не являющиеся профессиональными поэтами; их 46. 5. Вельможи Хорасана и других областей, иногда пишущие стихи; их 14. 6. Поэты за пределами Хорасана; их 28. 7. Тимуриды, писавшие стихи; таких 16. 8. Поэзия Султан-Хусейна. Всего он называет 336 имен.²² Из характеристики перечисленных поэтов видно, что свыше 90 процентов всех авторов того времени писало по-персидски и даже и те из них, кто писал на тюрки, зачастую писали на обоих языках (как, кстати, и сам Навои).

Эти данные полностью подтверждают замечания Навои в книге “Прение двух языков” (“Мухакамат ал-лугатейн”),²³ где он говорит, что тюркам следовало бы держаться своего родного языка: “Если же у них есть способность писать на обоих языках, нужно преимущественно писать на родном языке и на другом языке писать меньше. Если они хотят поусердствовать, пусть пишут на обоих языках поровну. Не должно быть такого положения, чтобы образованные люди тюркского народа целиком слагали стихи только на сартском²⁴языке, а на тюркском вообще не слагали, многие даже и не могли слагать, а если и слагают, то как, как сарт, говорящий на тюркском языке, а красноречивых тюркских касыд читать и исполнять не могут, а если начнут читать, то в каждом из их слов найдется сто недостатков, и против каждого из их словосочетаний окажется сто возражений”.

Сомневаться в том, что Навои правильно отражает существовавшее в его дни положение вещей, нельзя. А из его слов видно, что персидский язык в литературной жизни тимуридского Хорасана безусловно преобладал. Изучая книгу Навои, мы прежде всего замечаем весьма характерную черту эпохи: крайнее увлечение литературой, особенно поэзией. Среди перечисленных у Навои поэтов мы находим и носителей власти тимуридов, и приближенных эмиров и представителей гражданской власти, и высоких духовных особ, и работников придворных канцелярий, и именитое купечество, и представителей различных ремесел, и даже юродивых-дивона. Но в этом списке совершенно отсутствует крестьянство. Город представлен всеми своими слоями, но о деревне не слышно ничего. Объясняется это, конечно, прежде всего тем, что персидская поэзия росла и развивалась преимущественно в письменной форме. Не только для ее создания, но и для понимания ее почти всегда требовалось обладать грамотностью и, более того, - известным комплексом знаний, без которого она может быть понята лишь с очень большим трудом. Деревня же в те века была неграмотной и потому участия в литературной жизни принимать не могла. Из этого, конечно, не следует, что она не знала художественного слова. Народное творчество было, надо думать, весьма богатым и тогда; существовали былины, лирические, бытовые и сатирические песни, широкое распространение имела сказка, речь крестьянина украшалась несметным числом пословиц и поговорок. К сожалению, все это богатство не было записано, и судить о нем мы можем только по дожившим до наших дней частям его.

Далее, распространенность поэзии в городе не нужно понимать в том смысле, что она была доступна значительной части городского населения. Совершенно очевидно, что принимать участие в литературной жизни могли лишь те, кто обладал достаточными материальными средствами и мог уделять какую-то часть своего досуга на изучение связанных с поэзией дисциплин. Упоминание в числе поэтов ремесленников, конечно, не значит, что всякий гератский булочник или каменотес был или мог быть поэтом. Приобщиться к поэзии в этих кругах могли лишь немногие, зачастую ценой невероятнейших жертв.

Мы считаем необходимым это отметить, чтобы у читателей не создалось впечатления, вызываемого многими из вышедших за последние годы работ, что культура тимуридской эпохи охватывала широкие массы города. На самом деле, культура была достоянием сравнительно очень небольшой верхушки. Этим и объясняется такое быстрое ее падание в последующие, тяжкие для Средней Азии и Хорасана, века. Но, конечно, представители художественного ремесла, обслуживавшие привилегированную верхушку общества, волей-неволей близко соприкасались с ее литературной жизнью и в какой-то степени осваивали и некоторую часть литературных богатств. С этими богатствами им приходилось сталкиваться уже хотя бы потому, что отдельные строки стихов служили излюбленными украшениями архитектурных сооружений, керамики, металлических изделий, кожаного тиснения и даже художественной вышивки.

Выше мы говорили о культуре художественной рукописи, столь высоко ценившейся тимуридским двором. Такие рукописи стоили огромных денег и были доступны весьма немногим. Книга вообще была дорога, так как дорога стоила бумага. Но были все же книги, доступные и для менее богатых. На базарах Герата существовали книжные лавки, где любители литературы могли найти любое новое произведение. Лавки эти были излюбленным местом сборищ поэтов и остроумцев Герата. Там можно было узнать все последние новости литературной жизни, там читались новые газели, разгадывались стихотворные шарады (му’амма). Существовали особые торговцы газелями (газалфуруш), которым можно было заказать копию лирического стихотворения и из таких отдельных листов потом составить целую антологию наиболее любимых пьес. Какими же литературными произведениями в то время больше всего интересовались? Памятники XV в. дают вполне удовлетворительный ответ на этот вопрос. В конце второй части поэмы “Златая цепь” (“Сильсилат аз-захаб”) знаменитого гератского поэта Джами есть любопытный отрывок, посвященный различным поэтам:²⁵

Рудаки – тот, что низал жемчуга,

Славословие саманидам слагал;

Если тело его не осталось живым,

Имя его живо и вечно.

Унсури, что чистую природу имел,

Мало таких, как он, выпадает из земного элемента…

И тот Муиззи, что состоял при Санджаре,

В красноречии язык его был словно кинжал,

Кинжал, хорошо закаленный, крепкой стали,

Сталь его – восхваление заботившегося о вере шаха…

Анвари также, когда восхвалил Санджара

И просверлил в его честь эту жемчужину:

Что “Сердце если море, а рука – рудник.

То это сердце и рука господина”.

Ушел Са’ди и его искренее

Восхваление Са’да ибн-Зенги.

Лучше, чем Са’д и его айван,

Имя Са’ди в его “Гулистане”.

Из Санаи и Низами узнай,

Что те, кто ушел из силков мира,

Когда поминают эти силки,

Поминают двух Бехрамшахов,²⁶

Где Захир,²⁷ напевавший славословия

И поправший девять тронов неба?

Сальман²⁸ в этой обители руин

Славословил безрадостно Увейса.²⁹

Памяти в этом древнем рибате

Нет лучше, чем стихотворное и прозаическое слово.

Словом очищается ржавчина,

Словом можно открыть оковы,

Много узлов время вносит в дела,

Развязать которые кажется трудно.

Но внезапно от искусства красноречия

Эти дела разрешаются с легкостью.

Нужно заметить, что Джами в этом отрывке перечисляет преимущественно таких поэтов, имя которых связано с каким-либо правителем. Из списка видно, что лучшие мастера классической касыды – родоначальники ее великий Рудаки, царь поэтов султана Махмуда Унсури. Поэты сельджука Санджари Муэззи и Анвари и более поздние одописцы XIII и XIV вв., были в то время хорошо известны и, видимо, продолжали считаться в Герате образцами, достойными подражания.

К этому списку нужно добавить чрезвычайно интересные указания Навои в его “Прении двух языков”. Навои в области поэмы недосягаемыми образцами считает Низами и Эмир Хосрова Дихлави,³⁰ в области касыды – ходжа Сальмана Саваджи, которого он называет “проворным всадником на ристалище касыды и несравненным творцом слова”.³¹ Изобратателем жанра газели он считает Са’ди, несравненным мастером в этом жанре – Хафиза,³² а наиболее выдающимся мастером XI в. – Эмира Шахи и мавлана Катиби. Таким образом, его список мало чем отличается от списка Джами и только немного его дополняет.

Посмотрим теперь, какие показания дает нам сама литературная продукция того века.

Несомненно прежде всего, что в кругах тимурииидской знати весьма большой интерес вызывала знаменитая “Шахнамэ” Фирдоуси. Доказательством этому может служить тот факт, что по желанию мирзы Байсункара и под его редакцией было предпринято такое сложное дело, как подготовка сводного текста этой огромной поэмы. Однако пытаться подражать знаменитому эпосу, видимо, уже никто не решался. Время для этого прошло. Древняя иранская аристократия давно сошла со сцены. Восхвалять ее не было никаких оснований. Во всех частях бывших ее владений уже давно стояли у власти представители различных тюркских народов. Политическая концепция Фирдоуси теперь могла звучать только анахронизмом. Интерес его произведение должно было представлять, помимо его художественных достоинств, прежде всего как свод всех добродетелей феодала, с которым носителю власти обязательно следовало быть знакомым. Возможно, что некоторое подобие “Шахнамэ” собирался создать Лутфи, приступая к задуманной им “Книге побед Тимура” (Зафар-намэ-йи Тимури”), которая несомненно должна была быть выдержана в героических тонах и поэтому во многом могла перекликаться с “Шахнамэ”.

Важное место в помыслах литературных кругов той эпохи занимала “Хамсэ” (“Пятерица”). Создателем этого жанра был, как известно, великий азербайджанский поэт Низами. Первая попытка подражать ему была сделана крупным индо-персидским поэтом Эмир Хосрова из Жели (1253-1325). “Пятерица” Эмир Хосрова при всех ее художественных достоинствах не имеет ни философской глубины, ни социальной остроты гениального творения Низами. Иначе смотрели на это в XV в. Султан-Хусейн был страстным поклонником стихов Эмира Хосрова, множество их знал наизусть и неустанно их восхвалял. Между ним и мирзой Байсункаром было полное расхождение во взглядах на творчество Хосрова, так как Байсункар не допускал даже и мысли о том, что “Пятерица” Хосрова может быть признана выше “Пятерицы” Низами. Принимая во внимания тонкий художественный вкус Султан-Хусейна, можно полагать, что у него были особые мотивы, заставлявшие его предпочитать Хосрова. В самом деле, как нам уже неоднократно приходилось указывать, взгляды Низами с точки зрения правящего класса феодального общества были не только неприемлемы, но более того, - крайне опасны. Напротив, Эмир Хосров “обезвредил” “Пятерицу”, создав поэмы, тщательно избегавшие всех опасных вопросов и полностью ориентированные на интересы феодальной аристократии.

Эти два поэта в имуридскую эпоху явились образцом для многих подражателей. Назовем из них следующих.

Ашраф – маоизвестный поэт, живший в Герате при Шахрухе и умерший, повидимому, в 1450 г. Навои в своей “Фархад и Ширин”, говоря о своих предшественниках, упоминает его в таких словах:

Когда Ашраф погнал на это ристалище,

Он расположил эти слова в ином порядке…³³

Из поэм Ашрафа сохранилась только поэма “Хафт Авранг” (“Большая Медведица”).³⁴ Само ее название указывает, что мы имееем здесь дело с четвертой частью Пятерицы, т.е. ответом на “Хафт Пейкер” (“Семь красавиц”) Низами. Известно, что у него была еще поэма “Минхадж ал-абрар” (“Тропа праведников”). Здесь само звучание названия говорить о том, что это ответ на первую часть, т.е. “Махзан ал-асрар” (“Сокровищница тайн”). Поэма эта была им закончена в 832 (1428/1429) г. кроме того известны по названию еще две его поэмы: “Рияз ал-ашикин” (“Луга влюбленных”), законченная в 836(1432/1439) г. Очень может быть, что обе эти поэмы, как видно из заглавий, любовного содержания – ответы на “Хосров и Ширин” и “Лейли и Меджнун”, но несколько перестроенные, как на это и указывает Навои.

Тогда можно было бы заключить, что, кроме пятой части – поэмы об Искендере, Ашраф успел закончить все четыре части “Пятерицы”, пичем даже и писал их в хронологически правильном порядке. Очевидно, что начавшиеся со смертью Шахруха волнения или не дали ему закончить “Пятерицу”, или повлекли за собой гибель ее последней части.

Мавлана Али Аси. Малоизвестный мешхедский поэт упоминаемый Навои.³⁵ Навои сообщает, что этим поэтом был закончено несколько частей “Пятерицы” (склько и каких он не указывает). Навои невысокого мнения о его стихах. Он говорит, что в поэма “Хаял-и висаль” (“Мечта о свидании”) Аси сказал:

Стихи, которые лишены тонких и новых образов,

Навсегда останутся только черновиком.

Строка эта, по мнению Навои, вполне приложима к собственным стихам Аси. Размер привеенного бейта показывает, что эта поэма – ответ на “Лейли и Меджнун”. Название поэмы тоже подходит к этому сюжету. Если Аси писал “Пятерицу” подряд, то отсюда можно заключить, что им были закончены три ее части.

Фасих Руми. Малоизвестный поэт, упоминаемый Навои.³⁶ Служил Джуки-мирзе, изготовлял надписи на павильонах в его садах. Создал неплохой ответ на “искусственную” касыду Сельмана (см. далее). Им написан ответ на первую часть “Пятерицы”.

Ходжа Имададдин Лахури.³⁷ Индийский торговец, автор поэмы “Лейли и Меджнун”, которая, по словам Навои, была лучше многих других поэм на эту тему.

Эмир Шейхим Сухейли.³⁸ Приближенный Абу-Саид-мирзы, перешедший затем на службу к Султан-Хусейну и состоявший при нем более двадцати лет. По словам Навои, у него была также “Лейли и Меджнун”. Навои приводит из нее один бейт, но это бейт – явно из газели и притом на тюрки. Если здесь нет ошибки переписчика, то можно думать, что Сухейли ввел в свою поэму лирические газели, что можно наблюдать у многих поэтов (Мактаби, Фузули). Вся ли поэма была на тюрки или только одни гаели, - по имеющимся скудным сведениям сказать нельзя.

Абдаллах Хатифи. Племянник Джами, сын его сестры (ум. в 1521г.). Он уже в молодости задумал писать “Пятерицу”, но решил посоветоваться с дядей. Тот счел нужным предварительно испытать его и предложил ему написать ответ на такие строки Фирдоуси:

Дерево горькое по природе

Если ты посадишь в райском саду,

Если из райского арыка во время поливки

Польешь ему на корни мед и чистую сладость,

В конце концов проявит свою природу,

Тот же горький плод и принесет.

Хатифи написал такие строки:

Если яйцо мрачного по природе ворона

Ты подложишь под павлина райского сада,

Когда он будет высиживать это яйцо,

Будешь давать ему вместо проса райский инжир,

Если будешь поить его из родника Сальсабиль,

Если дохнет на то яйцо сам Гаврил,

В конце концов будет вороненок вороном,

Понапрасну будет трудиться павлин райского сада.

Это испытание весьма любопытно. Джами задал племяннику очень трудную задачу, так как усилить гиперболы Фирдоуси, не рискуя впасть в манерность, почти невозможно. Хатифи сохранил основную мысль, но перафразировал ее и придал ей слегка юмористический оттенок. Можно сказать, что стихи его рядом с Фирдоуси безусловно не проигрывают.

После этого Джами разрешил ему взяться за работу. По словам Атешкедэ,³⁹ Хатифи написал четыре части “Пятерицы”. Из них нам известны: 1.”Лейли и Меджнун”,⁴⁰ 2. “Хафт Манзар” (“Семь павильонов”)⁴¹ – ответ на “Семь красавиц”, весьма изящный и содержащий прекрасно рассказанные новеллы, 3. “Тимур-намэ”, очевидно, заменяющее “Искендер-намэ”. В 1511 г. дом Хатифи посетил шах Исмаил сефевид, и в память об этом событии Хатифи начал поэму о его походах, которая должна была стать чем-то вроде сефевидского “Шахнамэ”. Поэту удалось написать только около тысячи бейтов, поэма никогда не была закончена.⁴²

Катиби Туршизи. Этот поэт приехал в Герат из нишапура, но при тимуридском дворе успеха не имел. Он перебрался в Ширван, где одно время пользовался покровительством Шейх Ибрахима (ум. в 1417 г.), затем переехал в южный Азербайджан, оттуда в Исфахан, где вступил в дервишский орден. Последние годы своей жизни он провел в Астрабаде и умер там от чумы в 838/839 (1434/1436) г.

Им тоже была предпринята “Пятерица”. Известны по названию две части ее: “Гулшан-и абрар” (“Цветник праведников”) – ответ на первую часть, и “Лейли и Меджнун”.

Джами тоже написал своего рода “Пятерицу”, но несколько изменил ее структуру и довел число составляющих ее поэм до семи.

Алишер Навои. Нужно отметить его знаменитую “Хамсэ”, характеристике которойдалее посвящается специальная глава.

Мы отнюдь не можем быть уверены, что знаем все попытки создания “Пятериц” в XV в. Но уже перечисленных девяти имен достаточно, чобы показать, что проблема “Пятерицы” владела в ту пору лучшими умами и что создание такой серии считалось верным средством обеспечить себе прочную славу.

С другой стороны, нельзя не признать, что большая часть этих попыток не давала желаемого результата. Редкость или полное отсутствие рукописей таких поэм говорят о том, что большинство из них резонанса не получило. Успеха добились, в конце концов, только Навои и Джами. Почему именно они его добились, мы постараемся показать далее.

Нововведением Эмир Хосрова было создание рядом с “Пятерицей” небольших поэм, не образующих серии и не подчиняющихся установленному Низами канону. Этот жанр в XV в. тоже получает дальнейшее развитие. Таких поэм в течение этого столетия появилось несколько. Уже упоминавшийся нами Катиби написал поэму “Си-намэ” (“Тридцать писем”). Содержание ее – переписка между влюбленными. В известной степени поэма представляет собой параллель к знаменитым “Героидам” Овидия.⁴³ Его “Дильруба” (“Похитительница сердец”) – обработка старой сказки о йеменском царе Кобаде и его коварном везире, вошедшей во многие сборники. Интересна и поэма Катиби “Дах баб”. По содержанию – это собрание моральных назиданий, но поэме придана особая форма. Все ее рифмы представляют собой полные теджнисы, т.е. омонимы, - технический трюк исключительной трудности.

Поэма Катиби “Назир и Манзур” несколько проще, но и в ней применен нелегкий технический прием: каждый бейт ее может читаться двумя различными метрами.

Мавлана Арифи, умерший в Герате в 1449 г. и прозванный “вторым Сальманом” за его мастерство в стихе, а также и потому, что у него, как и у Сальмана Саведжи, были больные глаза, написал прославленную поэму “Гуй у Човган” (“Шар и Човган”). Содержание поэмы – неестественный рассказ о страстной любви дервиша к юному шахзадэ, играющему в поло. Дервиш от любви умирает.⁴⁴ В поэму введено прославленное муназарэ (тенцона) – “Прение неба и земли”. Весьма несложное содержание поэмы маскируется крайне натянутыми и гиперболическими образами. Так, о коне принца Арифи говорит:

Каждый раз, когда он утопал в поту,

Дождь был, а посреди молния.

Мавлана Мухаммед Ахли из Шираза (род. В 1455г., ум. в 1535/1536 г.) написал две небольшие поэмы: 1. “Шам-'у Перванэ” (“Светоч и мотылек”) и 2. “Сихри-и халаль” (“Дозволенная магия”). Последняя – трогательный рассказ о молодой индийской женщине, вынужденной последовать за своим умершим мужем на погребальный костер. Но и здесь дело отнюдь не в сюжете. Технически она усложнена еще более, чем поэма Катиби. Каждый бейт ее, как и у Катиби, читается двумя метрами, рифма его – омоним, но в довершение к этому в каждом бейте на одна, а две рифмы:

Soqi, az altofi tu may dar kafast,

V-az tafi dil Dijlai xvay dar kafast.

Mebarad obi dili resham xumor,

Marhami resham shavu pesham xum or!

May hama xayri tanu nomash sharob.

Виночерпий, от милости твоей вино в руках,

А от жара сердца Тигр пота пенится.

Честь моего израненного сердца уносит похмелье,

Стань зельем для моей раны, принеси кувшин.

Этому истерзанному скорбью осуществляет мечты вино,

Вино целиком благо для тела, а имя ему: зло-вода.

Выше в оригинале отмечены двойные рифмы. Омонимы крайне изысканные: хумор (похмелье) –хум ор (кувшин принеси), шароб (вино) – шар (р)-об (зло-вода).

Понятно, что, преодолевая все добровольно принятые затруднения, поэт лишил себя возможности уделять особое внимание содержанию. Погоня за изысканной рифмой местами затемняет смысл до крайнего предела и делает чтение этой поэмы нелегкой работой.

Бадраддин Хилали, тюрок из Астрабада, казненный в 1532/1533 г. по приказу Абдаллах – хана за исповедание шиитства, прославился двумя небольшими поэмами: “Сифат ал-ашикин” (“Свойства влюбленных”) и “Шах у дарвиш” (“Шах и дервиш”).⁴⁵ Первая пока не обнаружена, а вторая – не что иное, как перепев поэмы Арифи, сильно усложненный изысканнейшими образами.

Близка к этим произведениям по тематике и небольшая поэма Талиба Джаджерми (ум. в 1450 г.), приближающаяся к жанру муназарэ, хотя и сохраняющая форму месневи.

Несколько в стороне стоит поэма бухарца ходжа Исмата, излагающая в прекрасных стихах легенду об известном аскете и подвижнике Ибрахим ибн-Адхаме.

Общей чертой всех этих небольших поэм можно признать исключительное внимание, которое их авторы уделяют форме, весьма мало интересуясь тем, как это отразится на содержании. Невольно хочется думать, что именно об этих поэмах говорит Навои в своей поэме “Вал Искендеров”, где мы находим такие жалобы на современников:⁴⁶

О как много изысканных слагателей поэм

Вызвало большие разговоры среди поэтов.

Они на сто ладов кокетничают с людьми,

Что мы, мол, за десять лет сложили тысячу бейтов.

Эти новомодные рукописи когда появляются,

Оказывается, что нет в мире столь яркой страны.

Всякий, кто бросит взгляд на эту черноту,

Попадает в черную ночь бедствий.

Что это за мрак? Такой, где нет живой воды!⁴⁷

Что за ночь? Такая где нет сверкающего солнца!

Ведь если наполнить мир татарским мускусом,

То дышать станет трудно, взор померкнет…

Что хочет этим сказать Навои? Смысл ясен: “новомодные” поэмы, создаваемые с таким трудом и так медленно, - темны и непонятны. Читатель, пытающийся одолеть их, попадает в черную ночь бедствия. При этом в темноте этой ночи нет ни живой воды, ни солнца, т.е. там нет такой ценности, ради которой стоило преодолевать все эти мучения. Как мы увидим далее, такой ценностью Навои считал глубокую общественную идею. Почему же эти поэмы так темны? По той причине, что там слишком много “татарского мускуса”, иначе говоря, формальных украшений. Навои правильно замечает, что украшения, как и мускус, хороши в меру; когда же весь воздух состоит из мускуса, то от него человек только задохнется, а удовольствия никакого не испытает.

Нельзя не согласиться с такой оценкой, так как знакомство с этими поэмами полностью подтверждает мысль Навои. Вычурность их мы постарались показать выше.

Приведенная нами цитата из Джами показывает, что интерес к классической касыде в то время не угас. Крупнейших представителей ее, начиная от Рудаки, знали и читали. Но, просматривая дошедшие до нас памятники тимуридской эпохи, мы убеждаемся в том, что касыда на персидском языке претерпела большие изменения. Если на тюрки мы еще находим хвалебные оды, сохраняющие в какой-то стеени общественную ценность, как, например, некоторые касыды Саккаки, то персидская хвалебная ода сходит почти на-нет. Это явление, конечно, стоит в тесной связи с последствиями монгольского нашествия, нанесшего смертельный удар последним остаткам иранской феодальной аристократии.

Однако касыда как жанр продолжает существовать. Ее развитие идет в двух направлениях: а) по линии развития касыды философской, не содержащей в себе элементов восхваления; б) по линии так называемой “искусственной” касыды (касида-и масну), первые образцы которой дал уже упоминавшийся Сальман Саваджи.

Философская касыда впервые появилась на арабской почве. Одним из первых ее представителей можно считать талантливого поэта Абу-Исхак Исма’ил ибн-ал-Касим ибн-Сувайд ибн-Кайсана, известного под прозванием Абу-л-Атахия (748-825).⁴⁸ Начав свою деятельность в роли придворного поэта халифов ал-Махди и Харун ар-Рашида, Абу-л-Атахия очень скоро почувствовал отвращение к легкомыслию и развращенности придворной жизни и занялся созданием стихотворений, предназначенных для широких кругов читателей и состоявших из моралистических проповедей. Абу-л-Атахия глубоко пессимистичен. Мир, говорит он, - постоянный круговорот страданий; чистое всюду смешано с пыльной окраской; удовлетворение в нем найдет лишь тот, кто носит довольство в своем собственном сердце.

Если стихи Абу-л-Атахии целиком остаются в рамках правоверного ислама, то с резкой критикой правоверия выступает слепой вольнодумец Абу-л-Ала Ахмад ибн-Абдаллах ибн-Сулейман ал-Ма’арри (973-1058). Правда, касыда в его творчестве последнего периода занимает лишь скромное место, большая же часть его стихотворений – сравнительно небольшого объема.

На персидской почве философские касыды мы встречаем впервые у знаменитого Насир-и Хусрау (род. в 1003 г., ум. 1060/1061 г.). Современник Абу-л-Ала, Насир-и Хусрау, по-видимому, никогда не выступал в роли придворного поэта. Его диван, состоящий из больших касыд, посвящен сплошь только философским вопросам. Но так как Насир-и Хусрау был исмаилитом и значительная часть его поэзии проникнута исмаилитским духом, то произведения его в сельджукских владениях широкого распространения получить не могли и заметного влияния на развитие персидской касыды не оказали.

Зато огромное распространение получили философские касыды знаменитого азербайджанского поэта Хакани Ширвани (ум. в 1199 г.). Со второй половины XII в. почти все одописцы Средней Азии и Ирана испытывают на себе его влияние и всячески стараются ему подражать. Хакани в касыде создал совершенно новый стиль. Его характерные черты – стремление к всемерному усложнению стиха путем введения в него терминологии различнейших наук того времени и применения изысканных и сложных образов и сравнений. Особенно большое распространение получила суфийская касыда Хакани, начинающаяся строкой:

Сердце мое – старец-наставник, а я – его красноречивое дитя.

Касыда эта была написана Хакани в ответ на касыду газневидского поэта Усмана Мухтари (ум. в 1149 или 1159 г.).⁴⁹

Убивать мусульман сделал себе привычкой ее немусульманский глаз

Кончиком стрелы ресниц, острие которых напоено ядом.

Касыда мухтари – обычная придворная ода с зротическим вступлением. Хакани, написавший свое подражание, под конец жизни, совершенно отказался от всяких славословий. Впрочем, в нескольких бейтах он оплакивает недавних правителей Средней Азии и Хорасана:

Кадар-хан умер, как же не погоревать иногда его Самарканду?

Меликшах ушел, как же хоть день не поплакать его Хорасану?

Меликшах был огнем и водой, утекла вода, угас огонь,

Теперь прах и пепел остались в его Исфахане.

Разве на Санджара не совершил сначала нападение Гур-хан,

а подконец

Напал на него смертный час, и гробница стала его опочивальней.

Но дело не в этих похвалах ушедшим правителям. Назначение касыды – прославить учения суфизма, призвать к аскетизму и нетребовательности и в духе имама Газали резко напасть на светские науки:

О великое счатье, что получил Хакани от возможности благого водительства!

Теперь сто философов не стоят и фальса⁵⁰ перед его возможностью!

И далее:

Факих – лучше Платона, ибо тому, у кого заболели глаза,

Лучше кабульский окулисть, чем сто кирманских аптекарей.

Намаз, который Платон совершает по трем наукам, взгляни!

старуха

В один миг совершила четыре рак’ата, и досталось ей вдвое больше.

Не разбирая далее этой касыды, отметим только, что успех ее был поистине поразительный. Ответы на нее писали Эмир Хосров, Сайфаддин Исфаранаки, Урфи Ширази, Замани Ширази, Низам Му’аммаи Мазандарани, Сидки Бухари, эмир Муиззи, Сейид Хасан Газнави, Джами, Навои и – позднее – Фузули.

Во всех этих касыдах, которые при всей их близости все же отражают индивидуальные особенности их авторов, элемент славословия отсутствует полностью, а временами в них содержится даже довольно резкая социальная критика.

Второй вид касыды, популярный в то время, - касыда “искусственная” (масну). Такое название получила касыда Сальмана Саваджи, начинающаяся так:

Safoi safvati ruyat birixt obi bahor,

Havoi jannatikuyat bibixt mushki totor.

Agar xabar za safoi tu guliston dorad.

Gul az hayoi ruxat jovidon nayorad bor.

Блеск чистоты лика твоего пристыдил весну,

Воздух рая улицы твоей рассеял татарский мускус.

Если цветник получит весть о чистоте твоей,

Розы, стыдясь лика твоего, вовеки не принесет он.

Эта огромная касыда состоит из 160 бейтов. Она представляет собой мувашшах, т.е. если извлечь из каждых двух-трех бейтов подчеркнутые слова, то мы получим новые бейты уже иного размера:

Safoi safvati ruyat sifoti gulsiton dorad,

Havoi jannati kuyat hayoti jovidon dorad.

Блеск чистоты твоего лика имеетсвойства цветника,

Воздух рая твоей улицы имеет вечную жизнь.

Но этим возможности касыды Сальмана еще не исчерпываются. Дополнительных бейтов вразных местах из нее извлекается 59. Они содержат в себе 120 явных риторических фигур и 281 фигуру скрытую.

Так, уже первый бейт содержит фигуру тарси, т.е. все составляющие его слова попарно рифмуют и имеют то же количество и качество слогов: safoi|| havoi, safvati|| jannati, ruyat||kuyat, birixt||bibixt, bahor|| totor.

Но и этим фокусы не исчерпываются. Первые буквы всех бейтов образует три бейта с посвящением везиру Гиясаддин Мухаммеду; из средних букв первых полустиший возникает кыт’а из семи бейтов, состоящая только из букв, не имеющих диакритических точек, и, наконец, отмеченные черточками буквы образуют еще газель из пяти бейтов.⁵¹

Казалось бы, далее идти уже некуда. Но, по желанию Навои, Ахли Ширази (род. в 1455, ум. в 1535/1536 г.) превзошел даже и эти головоломные фокусы. Он написал три таких касыды, посвященные самому Навои, брату султана Я’куба Аккоюнлу Юсуф-шаху и Шах-Исма’илу Сафави. В этих касыдах, помимо бесчисленных фигур, возможно восемь преоразований, причем каждое из них в свою очередь – головоломный фокус, как, например, руба’и, которое можно читать и по-персидски и по-арабски, причем смысл, конечно, будет различный. Или руба’и, так называемое мурабба (квадратное), которое, будучи написано в келтках, может быть прочитано и горизантально и вертикально:

Mumkin ne	hargiz chu tu	yobad	olam
Hargiz chu tu	kas nadid	marde	bakaram
Yobad	marde	digar kase	misli tu kam
Olam	bakaram	isli tu kam	yobad xam

Невозможно, чтобы когда-либо подобного тебе нашел мир,

Никогда подобного тебе мужа кто-либо не видал по щедрости.

Найдет мужей другой кто-либо подобных тебе мало.

Мир по щедрости подобных тоже мало найдет.

Конечно, на особое глубокомыслие эти стихи претендовать не могут. Неплохо уже и то, что получается какой-то смысл вообще. Но дело здесь не в смысле. Он читателя даже вообще и не должен интересовать. Здесь все внимание должно быть сосредоточено на улавливании фокусов. Совершенно очевидно, что они уловимы лишь для читателя, владеющего всей этой головоломной техникой. Иначе говоря, стихи рассчитаны на узко ограниченный круг своего рода снобов поэзии, которых нормальные стихи уже не удовлетворяют. Насколько эта словесная игра увлекала в то время известные круги аристократии, видно хотя бы из того, что даже такой глубокий мыслитель, как Навои, считал возможным уделять ей часть своего досуга.

Но “искусственная” касыда еще не кульминационная точка отмирания содержания. XV век пошел и еще дальше и уделил много времени на развитие таких уже чисто формальных жанров, как тарих и му’амма.

Тарих – хронограмма, т.е. обозначение даты какого-либо события в стихах. Дата может быть просто названа, и трудность здесь будет заключаться только в том, чтобы уложить в размер названия цифр, которые не всегда этому поддаются. Такого рода приемы можно найти уже в самых ранних персидских стихах. Так, еще Абу-Шукур Балхи сообщил в стихах, что закончил свою поэму “Афарин-намэ” в 948/949 г.

Но, как известно, буквы арабского алфавита имеют также и цифровое значение. Следовательно, каждое слово может быть также выражено и цифрой. Этим воспользовалась и старались подбирать слова так, чтобы смысл их как-то подходил к событию, дату которого они выражают. Так, например, когда Ибрахим-хан построил в Бенгалии мечеть, на событие это был сложен такой тарих:

Binoi Ka’bai soni nixod Ibrohim.

Фундамент второй Ка’бы заложил Ибрахим.

Если мы сложим цифровое значение всех букв этого полустишия, мы получим 1040, что и составляет дату события (т.е. 1630/1631 г.).

Но для изощренного ума острословов тех времен и этого было мало. Хотелось усложнить этот прием, заставить читателя поломать себе голову. И вот возникают такие хронограммы, как следующий тарих на дату смерти пророка Мухаммеда:

Дату кончины его разум прочитал в загадке:

Время опустело от мухаммеда.

Бейт этот дает такое указание. Нужно взять слово замона (время), т.е. з = 7, м = 40, о = 1, н = 50, конечное х = 5, итого: 103. Но оно опустело от Мухаммеда. Значит, из 103 нужно вычесть значение слова Мухаммед: м =40, х = 8, м = 50, д = 4, итого: 92. Получаем 103-92=11. Это и есть дата смерти пророка, так как он умер, как известно, 13 Раби I 11 года (8 июня 632 г.)

Такой игре в кругах гератской знати предавались с величайшим увлечением. Создавалась специальные строки, обозначавшие даты сооружения мечетей, медресе, каравансараев, хаузов, и эти строки укреплялись в виде изящных надписей на зданиях.

Игра эта все-таки еще имеет какой-то смысл. Окончательно выхолащивается смысл в му’амма, представляющей собой своего рода шараду.

Му’амма – стихотворение из однаго-двух ббейтов, в котором, помимо его внешнего смысла, зашифровано еще какое-то слово, обычно имя собственное. Это не загадка, так как загадка называет какие-то признаки предмета и предлагает догадаться, что это за предмет. Здесь же стихи содержат намеки на буквы арабского алфавита, из которых данное имя сложится. Поэтому му’амма вне арабского шрифта уже теряет смысл и не может быть понята. Намеки даются самыми различными способами: говорится о голове, верхушке, венце и разумеется первая буква слова; нога, хвост, низ обозначают последнюю букву; иногда называется цифра, подсказывающая что нужно взять ту букву, которой эта цифра обозначается (как в хронограмме). Поясним это на примере. Вот му’амма некоего мавлана Низама:

Saho don toiri baxshanda dona,

Ki az iqbol bandad oshiyona.

Знай, щедрость – птица, дарящая зерна,

Которая вьет гнездо из счастья.

Казалось бы, перед нами просто вычурный бейт с натянутым образом, и только. Но в нем такие намеки. Слово saho – дарит зерна. Иначе говоря, буква, входящая в состав этого слова, должна потерять свою диакритическую точку. Остается saho. Во втором полустишии слова надо разделить иначе и читать: “az iqbol bandad” - “iz i-q крыля привязывает”, т.е. буквы i и qдолжны, как крыля, стать по краям у слова saxo. Так как в арабском шрифте в слове saho краткое a не пишется (начертание выглядит sho), то мы получим имя собственное: I-sho-q-Исхок. Это и есть разгадка.

Другой пример. Стихи ходжа Ахмеда Муджаллида (переплетчика):

Xare kach-karda-polon so‘i deh toxt,

Charogohi deh az govon bipardoxt.

Осел со сбившимся на бок седлом к деревне помчался,

Деревенское пастбище от быков очистил.

Здесь ключ – первое слово xar, у него сбилось седло, т.е. точка, которая стоит над буквой ﺥ, перешла под нее, получилось ﺝ ч. Это слова char устремилось к слову dah. Получилось имя Jarda.

Или му’амма мавлана Сахиба:

On shohi husn dar dili mahzuni har kase

Binad sipoh besarupo har taraf base.

Этот царь красоты в опечаленном сердце каждого человека

Видит со всех сторон много растерявшихся войск.

Здесь ключ во втором полустишии, которое надо прочитать иначе: ba yand sipoh besar… har taraf – К слову yand с обеих сторон слово sipoh ( без головы). В слове sipoh краткое i не пишется. Поэтому, отняв у него голову, т.е. s, получим poh (γﺎﭙ). Приставим это с двух сторон к yand и получим Po-yand-a, ибо конечное γ в арабском шрифте может передавать и звук а. Получили имя Поянда (ﻩﺪﻧﻴﺎﭙ).

Пример более сложный, взятый из специальной работы о му’амма Хусейн ибн-Мухаммеда Хусейни, написанной по заказу Навои:⁵²

Az labi xud za’da farmo yak suxan, ay oftob,

Dar dili man orzo‘ye dar fikan z-on la’li nob.

Из уст своих, о солнце, соблаговоли обещать хоть слово,

В сердце мое забрось мечту о том чистом лале (т.е. губах).

Здесь ключ в словах orzo‘ye la’l. Надо переставить точки – получим az ro‘ye la’l = от первой части слова la’l, т.е. буквы l. Эта буква имеет числовое значение – тридцать, по-персидски si. Теперь это si нужно ввести в сердце (т.е. в середину) слова man. Но при этом прибавим, что сердце по-арабски будет kalb, а это термин, обозначающий также понятие палиндром. Это значит, что слово man (пишется m-n) нужно перевернуть (n-m) и в его сердце вставить si. Получим N-si-m, что, будучи написано арабским шрифтом, может быть прочитано Насим.

Это далеко еще не самое сложное му’амма. Бывают му’амма, где таких преобразований и переводов нужно сделать чуть ли не десяток, брать то цифровое, то буквальное значение, читать то по-персидски, то по-арабски. Неудивительно поэтому, что разгадка, т.е. самое имя, обычно уже сообщалось заранее читателю, и ему нужно было только догадаться, как это имя можно получить из данной строки.

Мы видим, что назвать му’амма искусством, конечно, трудно. Это – забава вроде нашего кроссворда, но (как и многие кроссворды) требующая довольно больших знаний в области языка и весьма большой сообразительности. Интересно, однако, что увлечение этой забавой в XV в. охватило даже весьма и весьма серьезных людей. Составление и разгадывание му’амма превратились в целую сложную схоластическую науку, со своими приемами и специальной терминалогией.

Первое руководство по этой “науке” было составлено около 1392 г. это книга “Ихйа фи илми халл-ал-му’амма” (“Оживление науки о разгадывании му’амма”), написанная тавризским купцом Бади’табризи. Но самую большую работу посвятил этой теме выдающийся историк, автор жизнеописания Тимура, Шарафаддин Али Йазди (ум. в 1454 г.). Его “Хулали мутарраз” (“Расшитые шелка”) сделались основным пособием для всех любителей этой забавы. Он сам составил извлечение из нее составил Джами, написавший, кроме этого, еще целых три работы о му’амма. Увлекался этой игрой и Навои.

Можно сказать, что му’амма отражает всю основную тенденцию литературы XV в.: через постепенное усложнение техники довести изощренность формы до последнего предела, полностью ликвидировав содержание. В му’амма содержание окончательно сведено к нулю. Здесь нет ни мысли, ни чувства, осталась одна голая игра словами, даже частями слов и только. Уходя в му’амма, литература совершала самоубийство, обрекая себя на полную утрату какой бы то ни было общественной ценности.

Одним из излюбленных жанров XV в. была также газель. Если тарих и му’амма привлекали внимание кругов, обладавших значительными познаниями в области схоластической поэтики, то газель была доступна более широким кругам, и мы находим ее почти у всех поэтов того времени.

Не вдаваясь в историю газели, напомним только, что одописцы XI в. газели как самостоятельного жанра еще не знали. Для них газель была только вступительной частью (несибом) касыды и обязательно переходила в славословие. Принято считать, что основоположником чистой газели был Са’ди. Верно, что Са’ди одним из первых довел газель до высокой степени совершенства. Но наблюдения над хорасанской поэзией XII в. показали, что уже в это время газель начинает принимать совершенно отчетливые очертания. В частности, обычай вводить в заключительный бейт газели тахаллус (псевдоним) поэта – явление, до XII в. констатируемое только в суфийской поэзии, в XII в. все чаще и чаще начинает наблюдаться и светской газели. Вот характерные примеры: Ф а х р а д д и н Х а л и д:

Халид – пес твой – брось ему скорбь,

Хоть и не стоит он того, чтобы ему бросали кость.

М а х м у д С а м а’ и М а р в а з и:

Сама’и никогда не нарушит свои обеты перед тобой,

Хоть от тебя дела его пришли в расстройство.

О н ж е:

Что бы ты ни делала с Сама’и,

Все это ты делаешь только по наущению неба.

Среди хорасанских поэтов XII в. я насчитал двенадцать, почти исключительно специализировавшихся на светской газели. Следовательно, почва для Са’ди и поставившего перед собой те же задачи в Азербайджане Хакани была уже прекрасно подготовлена.

Едва ли можно сомневаться в том, что этот рост светской газели в сельджукский период имеет своей причиной активизацию культурной жизни города и перехода литературы из феодального замка на городской базар.

Все эти первые попытки, в том числе и деятельность Са’ди, были доведены до логического завершения в XIV в. великим лириком Хафизом. Для Герата XV в. образцом в области газели был Хафиз. Навои прямо называет его “предводителем и вождем людей истины”.⁵³

Джами говорит о нем:⁵⁴ “Большая часть стихов его изящна и естественна, а некоторые из них почти доходят до границы чуда. Газели его в сравнении с газелями других, по ясности и плавности подобны касыдам Захира (Фариаби). Стиль его стихов близок к стилю Низари Кухистани,⁵⁵ но в стихах Низари есть и достоинства и недостатки в противоположность его стихам. А так как в стихах его нет и следа вычурности, его прозвали Лисан ал-гайб (“Язык тайны”)”.

При таком отношении к Хафизу понятно, что почти каждый поэт XV в. большую часть своего времени отдавал созданию газелей. У Джами три дивана, состоящие преимущественно из газелей, у Навои их даже четыре. Главное место газели занимают и в творчестве таких поэтов, как Касим ал-Анвар (ум. в 1431/1432 или в 1433/1434г.),шейх Джемаладдин Хамза Азури (род. в 1382 г., ум. в 1461/1462 г.), сербедарский поэт эмир Ага Малик Шахи (1385-1453), Ахли Ширази (родю в 1455 г., ум. в 1535/1536 г.), Хилали Астрабади (ум. в 1532/1533г.), Исмат Бухари, Сираджаддин Бисати (ум. в 1412 г.), Бурундук Бухари и др. Малоизвестные поэты, которых упоминает Навои в своем “Маджалис”, почти все упражнялись именно в этом жанре. Навои делает интересное наблюдение: “Не имеющие специальной подготовки, но талантливые тюркские юноши по причине большей легкости занимаются сложением стихов на персидском языке. И поистине, если кто-либо хорошенько вдумается и поразмыслит, то, так как в этом языке такая широта и на его ристалище такое красноречие, то, конечно, здесь всякого рода словосочетание и красноречие и создание стихов и сочинение поэм – легче, и на самом деле оно действительно легче”.⁵⁶

Навои хочет сказать, что написать газель по-персидски легче, чем написать ее на тюрки. Принимая во внимание наличие таких изумительных мастеров этой формы, казалось бы, что утверждение это несколько странно. Но если мы учтем, что Навои имеет в виду не гениальных поэтов, а среднего любителя поэзии, то, конечно, он прав. газель, не стремящаяся к глубоким мыслям, не ищущая новых образов, газель формальная гораздо легче может быть создана по-персидски, где при небольшом таланте и большой начитанности можно без конца перепевать ставшие шаблоном темы.

Думаю, что не случайно Навои с некоторой горечью говорит в своем “Вале Искендеревом”:⁵⁷

Людям нашего века нужно десять дней дискуссии,

Чтобы накропать газель из пяти бейтов.

Навои здесь говорит именно о мании к р о п а т ь газели, охватившей гератских эстетов. Под их каламом газель превращалась в формалистическое упражнение, не имевшее, в сущности, ничего общего с искусством.

Касрави в брошюре о Хафизе,⁵⁸ кстати сказать, свидетельствующей о его полном непонимании великого поэта, говорит, что газель пишется так: сначала подбирают, скажем, восемь рифмующих слов, а затем подгоняют к ним строчки, руководствуясь готовыми формулами и совершенно не помышляя ни о связи строк между собой, ни о единстве стиля и настроения. Касрави обвиняет в этом Хафиза. Обвинение это совершенно не обосновано. Но что тысячи “газелекропателей” и ХХ в. да и XV в. действовали и действуют именно так, в этом сомнения нет. Не случайно поэты, владевшие более совершенной техникой, стремились и газель обратить в головоломное упражнение, выбирая трудные рифмы, длинные и необычные редифы, вводя в газель все обилие фигур схоластической поэтики.

В результате и газель, бывшая первоначально выразителем подлинных чувств, перерождалась в своего рода математическое упражнение, которое могло заинтересовать только изощренного в тайнах схоластической поэтики читателя. Хафиз создал газель – XV век превратил ее в схоластику.

Наконец, упомянем, что тимуридские поэты, правда, в значительно меньшей степени, пытались сохранить и муназарэ (тенцону), получившее такое блестящее развитие под каламом Асади Туси еще в XI в. Мы уже упоминали о “Прении земли и неба” у Арифи. Талиб Джаджарми (ум. в 1450 г.) написал “Прение мяча човгана”. Некий ходжа Мас’уд Кумми в 1462 г. поднес Навои муназарэ, названное им “Махзан-и ма’ани” (“Сокровищница глубоких мыслей”) и содержавшее прение меча и калама. Тема эта в приложении к такому мастеру калама, как Навои, вполне уместна.

Скажем еще несколько слов о прозе. В сущности и в XV в. художественная проза занимает среди литературных произведений весьма скромное место. Проза применяется преимущественно историками, используется в литературе дидактической и научной или полунаучной.

Но во всех этих областях она переживает в то время крупные изменения. Если Бейхаки или даже Джувейни просто старались изложить свои мысли и иногда излагали их довольно-таки негладко, то в XV в. проза по изяществу не должна была уступать поэзии. Строятся длиннейшие периоды, украшенные рифмой, переполненные сложнейшими образами и сравнениями, подчас затемняющими мысль настолько, что фразу нужно перечитать несколько раз, пока смысл ее станет понятным. Даже такие крупные историки, как Шарафаддин Али Йазди и Мирхонд, пишут языком, доводящим неискушенного в поэтике читателя до отчаяния. Естественный, простой язык в эти годы произвел бы впечатление чего-то выпадающего из рамок литературы и науки и едва ли удостоился бы внимания тогдашних ценителей литературы.

***

К каким же выводам приводит нас этот по необходимости весьма сжатый обзор тимуридской литературы?

Прежде всего бросается в глаза паразитическое разрастание техники в ущерб содержанию. Впечатление такое, что тема интересует поэта весьма мало. Он готов взяться за любую тему. Более того: чем она менее значительна, тем большую возможность получит он блеснуть своим мастерским владением словом, показать, что и на таком фоне он сумеет создать ряд звучных строк. Его не интересуют ни мысль, ни чувство, это – второстепенная сторона. Главное – удивить читателя фокусом, какого до него не применял еще никто.

Таким образом, приходится констатировать, что хотя мы и говорим о “расцвете” персидской поэзии в тимуридскую эпоху, но расцвет этот был весьма своеобразен и, скорее, был своего рода упадком. Расцветала техника, умирала литература, становившаяся игрушкой и забавой. Нужно ли говорить о том, что это – показатель того, что литература принадлежала только верхушке общества. Чрезмерная осложненность ее делала ее доступной лишь для весьма узкого круга читателей, преимущественно феодальной аристократии и связанных с нею работников придворных канцелярий, зажиточного купечества, высших духовных лиц, преподавателей медресе, живших на казенный счет и стремившихся угодить своим покровителям.

Мы, конечно, не хотим утверждать, что таков был характер всей, без исключения, литературы того времени. Дальнейшие главы покажут, что это не так. Но для нас важно подчеркнуть, что основной фон был именно таков и что именно наличие таких тенденций и привело к появлению столь своеобразных фигур, как великий Алишер Навои и его друг и наставник – Абдаррахман Джами.